Крик стоял осенний тёплый ясный день, везде в воздухе была разлита мягкая розоватая дымка, осыпались с тополей листья, летели, скользили по асфальту мостовой, мелькали мимо пригретых бабьим летом стен домов на
узкой московской улице. в этом тихом уголке до ступиц утопали в шуршащих ворохах осеннего золота колёса машин, как бы покинутых хозяевами и грустно стоявших в долгом одиночестве вдоль обочин, сухие листья лежали
на крыльях, на радиаторах, собирались кусочками на ветровых стёклах. я шёл, слушал хруст под ногами и думал: «до чего хорошо ощущение этого тихого дня и как хороша поздняя солнечная осень – её ветерок, её винный
запах, её листья на тротуарах и машинах, её тепло и её горная свежесть…» где отгадка этой тайны? никогда я вот так не замечал, как добра природа в своём обновлении и утратах. да, да, всё естественно, и вдруг… мне
показалось: где-то женщина кричала, это было в доме, над этими безлюдными тротуарами, одинокими, засыпанными листьями машинами. я вздрогнул, остановился, поднял голову, глядя на окна, освещённые солнцем,
пронзённый неожиданным страшным криком боли, страдания, как будто там, на верхних этажах обычного московского дома, пытали человека, заставляя его корчиться, извиваться в муке под калёным железом. они были все
одинаковы, эти окна, были уже по-предзимнему закрыты наглухо. крик женщины то затихал наверху, то нарастал нечеловеческим воплем, визгом и рыданиями последнего отчаяния, какое бывает перед холодом небытия и
бездной… что там было? кто мучил её? зачем? почему она рыдала так страшно? и всё прекрасное погасло во мне: и благословенный московский листопад, и свет осеннего дня, и умиление естественной прекрасной порой
бабьего лета. счастье вдруг обернулось жгучей (-им)… почудилось, что кричало от непереносимой боли само человечество, потерявшее ощущение великого и единственного блага всякого сущего – радости неповторимого
своего существования. по ю. бондареву определить проблему и позицию автора.