“на заре ты её не ” (1842). давайте попробуем прочитать стихотворение вместе, строфа за строфой. на заре ты её не буди, на заре она сладко так спит; утро дышит у ней на груди, ярко пышет на ямках ланит. начальное четверостишие создаёт образ сладостный, безмятежный. в первых двух строках повторяется зачин (такое единоначатие называют анафорой) — “на заре.. на ”. во втором двустишии добавлена внутренняя рифма: “утро дышит.. ярко ”. возникает баюкающий, усыпляющий ритм, стихи раскачиваются подобно качелям. и не до конца понятно, кто же обращается к поэту (“на заре ты её не ”). или сам поэт к кому-то обращается? размытость, расплывчатость очертаний этого незримого собеседника как нельзя лучше подходит к общему тону строфы, к образу красоты, пребывающей в покое. но уже следующая строфа вносит в эту гармонию тревожную ноту: и подушка её горяча, и горяч утомительный сон, и, чернеясь, бегут на плеча косы лентой с обеих сторон. если читать стихи, обращая внимание только на слова, то лишь один эпитет — утомительный — противоречит общему смыслу сказанного в первом четверостишии. сон красавицы, который со стороны кажется сладким (“на заре она сладко так спит”), для неё самой утомителен. мы на секунду покидаем точку зрения поэта-собеседника и встаём на точку зрения героини. но только на секунду; все остальные образы четверостишия описывают её извне, со стороны. и понять, почему же сладкий сон так утомителен, мы пока не можем. зато можем сделать то, что при чтении стихов делать обязательно, — обратим внимание не только на слова, но и на поэтический синтаксис, и на звукопись, и на ритмическое дыхание. и тогда обнаружится нечто весьма интересное. в первой строфе не было ни одного звука “ч”, а во второй этот звук взрывается четыре раза кряду, как тревожный раскат грома: “горяча.. горяча.. чернеясь.. плеча”. в первой строфе повторы создавали баюкающий настрой, во второй анафорический зачин (“и.. и.. ”) звучит взволнованно, нервно, почти грозно. и вот мы переходим к третьей и четвёртой строфам: а вчера у окна ввечеру долго-долго сидела она и следила по тучам игру, что, скользя, затевала луна. и чем ярче играла луна, и чем громче свистал соловей, всё бледней становилась она, сердце билось больней и больней. драматическое звучание стихотворения резко усиливается. тема страдания сначала теснит тему красоты, а затем увязывается с ней в неразрывный узел. мы не знаем, от чего страдает красавица в той жизни, от которой её спасает сон. от неразделённой любви, от измены? но это страдание безысходно и неизбежно. и чем горестнее бледность, которая покрывала её щёки, тем ярче румянец, который играет на её “ланитах” во сне. да и он не всесилен: страдание проникает в сердцевину сна, делает его утомительным — а румянец лишь стороннему наблюдателю кажется нежным, на самом деле он горячечный, болезненный.. звукопись, которая была намечена во второй строфе, в третьей и четвёртой лишь усиливается. опять взрывные “ч” замыкаются по концам строки, как полюса в электрической цепи, и между ними искрит ощущение боли: “а вчера у окна ввечеру”. и повторы вновь призваны умножить чувство драматической безысходности: “долго-долго.. и чем ярче.. и чем громче.. всё бледней.. больней и больней”. и вот теперь нам предстоит ещё раз вернуться к темам, намеченным в первой “безмятежной” строфе. фет сознательно использует кольцевую композицию, повторяя в финале образы, использованные в начале стихотворения: оттого-то на юной груди, на ланитах так утро горит. не буди ж ты её, не буди.. на заре она сладко так спит! слова — почти все — те же, а вот смысл их полностью изменился! почему не нужно будить красавицу? вовсе не потому, что любоваться ею — радостно. а потому, что пробуждение сулит ей новое страдание, гораздо более сильное, чем то, которое проникло в её “утомительное” сновидение..
Спасибо
Популярные вопросы